У меня много лет была помощницей в алтаре — бабушка Прасковья. Редко мне приходилось встречать людей такой кротости и смирения. Из церкви не выходила. Молилась Богу — как с другом разговаривала, и Он её слышал. Помню, пришло время, и отказали ей ноги. Просит: «Господи, как же мне без храма? Помоги». Помолилась, встала и пошла в храм.
Затем новая напасть — ослепла. «Господи, как же мне батюшке помогать без глаз? Верни мне глазки». И зрение вернулось. Носила очки с толстенными линзами, но видела, и даже Псалтирь могла читать. Я называл её «мой добрый ангел, моя палочка выручалочка». До последнего времени, пока совсем не слегла, пекла просфоры. Когда уж совсем не смогла работать, сидела в просфорной, и пока другие работали, молилась.
Когда пришло ее время уходить в лучший мир, Прасковьюшка отнеслась к этому спокойно и ответственно. Исповедовалась несколько раз, всю свою жизнь, как тесто, пальчиками перетерла.
Но замечаю, что что-то гнетет мою помощницу. Спрашиваю её, а она и отвечает:
— Грех у меня есть, батюшка, страшный грех моей юности. Плачу о нем постоянно и боюсь, что Господь меня, такую, не допустит к Себе.
Мы знаем свои грехи юности, помоги нам Господи. Но чтобы такой церковный молящийся человек, как моя алтарница, до сих пор носила его в себе?
— Неужто не каялась, Прасковьюшка»?
— Каялась, да все он мне о себе напоминает, так перед глазами и стоит.
— Ну тогда вновь покайся, чтобы душа у тебя не болела.
На исповедь Прасковья принесла листок бумаги с написанными на нем большими буквами двумя словами:
«Я кусячница шпекулярка».
Видать, язык у неё от стыда не поворачивался, чтобы произнести написанное вслух.
— Это, на каком языке написано, друг мой? — спросил я её.
Я забыл сказать, бабушка говорила на своем деревенском наречии, в